Я не помню, как его зовут. Я не знаю, жив ли он. Скорее, уже нет. Когда лет 20 назад я с ним встречалась, он был уже стар. И с ним была жена. Она-то и говорила о том, чего сама не видела. Но ей он доверял. И картины войны в ее пересказах вставали как живые. Со мной он больше молчал.

По словам жены, тогда, спустя десятилетия после войны, он кричал по ночам. Вставал с кровати, нервно курил, долго не засыпал.

Он был участником обороны Севастополя. Видел Черное море, красное от крови. Стрелял из пулемета, плохо понимая, где — друг, а где — враг. Потому что в бухте у Севастополя была мясорубка.

— Моего друга ранили, и он упал за борт. Потом я видел его уже мертвым. Его внутренности намотало на лопасти двигателя.  И он так и плыл в воде вместе с нами еще долгое время.

Вот практически все, что он тогда рассказал мне сам.

У меня до сих пор мурашки по коже. От его молчания. Его тяжелого взгляда на меня — любопытную, пытавшуюся узнать подробности страшной войны, детали легендарной битвы, заставить сказать его вслух то, что он хотел бы забыть. На всю оставшуюся жизнь.

У него были награды. Немного. Без звезд и орденов. Как у большинства солдат. Он был самым простым, самым обычным пареньком, призванным в 1941-м в Рыбинске и вернувшимся седым мужчиной в родной город в 1945-м.

Ему повезло остаться в живых. Не повезло помнить.

Их были в Рыбинске тысячи, остались единицы. Если он еще жив, я хочу, чтобы он знал — я помню. Мы помним.